Роман-боевик «Партизан. Защитник Государства» // Кирилл Кащеев

31. Степан

Выйдя из управы, я прошёл пару десятков метров до остановки и тяжело опустился на лавочку. Я был мокрый как мышь, а мозг мой как будто в стиральной машинке полоскали. А потом отжимали. Снова полоскали, снова отжимали, и так три часа. Кстати именно столько показывали мои часы. Если учесть, что когда я вошёл в здание, не было ещё и двенадцати, то получается, что три часа меня и трясли. Вроде бы чекист и не наезжал, и не давил (кроме краткого момента в начале), а всё равно ощущения были так себе.

На поверку оказалось, что истина где–то по середине: с одной стороны — чекисты, если судить по Виктору — действительно совсем не супермены. С другой — хоть и не боги горшки обжигают, а легенды, по крайней мере некоторые, как, например, о полном и тотальном знании всего и обо всех — имеют под собой определённую почву.

Однако выводы выводами, а стоит проконсультироваться со знающим человеком. А такой сейчас один, и у него позывной Степан. Если верить Юле, а у меня ни разу не было повода ей не доверять, то путь мой лежит в травматологию первой горбольницы. Надеюсь, он в состоянии думать и анализировать.

Я встал со скамейки, улыбнулся симпатичной рыжей барышне лет двадцати, и сел в автобус. Рыжая осталась на остановке. Ну и чёрт с ней, не до того, и не про то сейчас. Да и одет я сейчас как чучело… Не для знакомств.

Уже в автобусе до меня наконец дошло, что телефон в моих руках — это не просто кусок пластика и стекла, а средство связи. Рабочее. Как–то отвык я от этого за неполных двое суток. Степан…

— Лёш, привет! Как ты себя?

— Терпимо, Юр, голова ещё болит здорово. Но уже не кружится и хожу твёрдо. А ты откуда звонишь?

— Я в Красном. Надо встретиться. Срочно. Я уже еду к тебе. Буду минут через двадцать.

— Что–то случилось? Хотя согласен, странный вопрос. В общем подъедешь — позвони. Я спущусь в вестибюль.

— Замётано. Конец связи.

— Конец, — согласился Степан и отключился.

На территорию больницы меня пропустили без вопросов: на смерть замученные ДПСники бегло проверили паспорт и махнули рукой — мол, иди куда шёл.

В вестибюле было немного народу, выбравшиеся из Города за медицинской помощью поступали с другой стороны здания, через приёмный покой. Да и травмпункт был где–то там же.

Алексей сидел на лавочке и нервно стучал сигаретой по пачке. Увидев меня, он поднялся навстречу и протянул мне руку:

— На улице будем говорить? Хотел на запасной лестнице покурить, так меня медсёстры прогнали: ты, говорят, не лежачий, так что кури на улице, как положено. А на лестнице, говорят, только им можно.

— Был бы ты лежачий — ты бы про сигареты и не вспомнил даже, — я пожал ему руку. — Да и разговор не для посторонних ушей. Пойдём.

Мы вышли на улицу и свернули за угол. Вообще–то говоря курение запрещено не только внутри больницы, но и на всей её территории, однако тут была полустихийная курилка. Стояло жестяное ведро, заполненное окурками примерно до половины, и даже имела место небольшая лавочка, сейчас — пустая. Мы присели.

— Доллар тебе дать? — спросил я.

— Обойдусь. Давай, рассказывай, что там у тебя, — сказал Алексей и выпустил первый клуб вонючего дыма.

Я кратко пересказал ему события последних полутора суток, только, в отличии от рассказа чекисту, основной упор я делал как раз на те вещи, которые опускал в беседе с комитетчиком.

По мере моего рассказа Степан всё сильнее хмурился, на этапе убийства Абдулы, он закурил вторую сигарету, а когда я поведал о записи с беспилотника — третью.

Когда я закончил, он довольно долго молчал, а потом сказал:

— Доллар мне ни к чему, тем более что у тебя его нет, а вот за сигаретами ты мне за это сбегаешь. Две пачки «Красного яблока» сходи и купи прямо сейчас, тут через дорогу магазин был вроде. Посижу пока, покумекаю.

Оставив товарища на скамейке я пошёл за табаком. Через дорогу и впрямь был супермаркет. Пройдя в задумчивости между рядами, я понял, что мне чего–то надо. Понять бы чего…

Фрукты, овощи, молочка, колбасы… Всё не то. Я не понимал, что мне надо, а главное — зачем мне это надо. Но что–то определённо было нужно. Дурацкое ощущение, но оно иногда сильно помогало, особенно когда я понимал, о чём мне хочет сказать интуиция.

Я прошёл магазин из конца в конец дважды, а потом плюнул и направился к кассе: всё равно эти символические хуи, набитые резаными табачными листьями продают там. Каждая выкуренная сигарета — это оплаченный тобой же минет, который ты сделал табачной фабрике.

Уже вертя в руках чёрные пачки с надписью «Q. Tarantino tobacco ltd», я бросил взгляд на то, что стояло на кассе: жвачки, презервативы… и киндер сюрпризы. Розовые, для девочек. Вот тебе и ответ, Шут. Ты никогда не радовал Юлю ничем, кроме секса. Может стоит начать? Как и всякая девочка, она до самого маразма будет искренние радоваться цветам, мягким игрушкам и шоколадным яйцам. Даже думая про себя «лучшем бы новую мультиварку купил», всё равно будет радоваться. Сграбастав сразу две штуки, я вернулся в больничный двор.

— Я уж заждался! — сказал Степан, сминая пустую пачку и кидая её в ведро.

Сделав неопределённый жест рукой, мол, так надо было, я протянул ему сигареты и сел рядом.

Не спеша вскрывая пачку, Алексей начал:

— В общем так. Начну с конца. На счёт написанной тобой бумаги о сотрудничестве. Забудь. В этом тебе чекист не соврал. На тебя она действительно никаких обязательств не накладывает, а шанс того, что её увидит кто–то посторонний — от нуля отличается несильно. Да и увидят — тебе то что? Ты что, когда–то скрывал свою гражданскую позицию? У нас контакт с эшниками ведь был через тебя?

— Да, через меня, — я кивнул. — Правда им никаких бумаг не писал. Так, делился информацией по нацикам, из личного понимания справедливости.

— Ну и правильно. Зло побеждает, когда добро бездействует. Ты не бездействуешь, а значит у добра есть шансы. Чего тогда грузишься?

— Да не гружусь я, Лёш. По крайней мере по этому поводу — в последнюю очередь. Меня больше запись с беспилотника напрягает. Он мог заснять мои художества.

— Мог, но не заснял. Иначе ты бы из управы уже не вышел. И никакая информация бы не спасла. На мой взгляд, твоя главная проблема сейчас — это инцидент со мной. Я так понял, что ты убил того гопника?

— Было дело. Но мы же все в масках все были. Да и вряд ли гопота что–то вообще запомнила. Кто меня опознает?

— А ты чем стрелял? Пулями своими алюминиевыми?

— Да, а что? Ствол же гладкий, он не отслеживается.

— А вот тут ты ошибаешься. На них нет пулегильзотеки, а вот отследить можно без проблем. Даже дробь можно привязать к стволу через который она прошла. Ты ружьё, надеюсь, взял с собой в Красный?

— В гостинице лежит, — я кивнул.

— Берёшь кирпич, обломок суёшь в парадокс и царапаешь до посинения. Потом парадокс топишь в реке. После портишь ствол ружья, и как только появится возможность — сдаёшь его на уничтожение. Ну и молишься. Ведь одни и те же гильзы лежат и у меня во дворе, и на трассе, где мы нарвались на засаду. Одни и те же пули вынут и из зека на дороге, и из трупа у меня под окнами. Меня–то эта компания опознает, но у меня амнезия, я не помню последние сутки перед травмой. И никто никогда не докажет обратного. Если за тобой придут, Юр, молчи. Запомни формулу: «Устал, напуган, без адвоката говорить отказываюсь». И звонишь Илье. Говоришь где ты, и по какому делу. Если вопросы будут касаться мня — я пришлю коллегу. Если нет — приеду сам.

— А как я узнаю что адвоката прислал ты?

— Записку напишу. Или Илья напишет. Наши почерки ты знаешь. Далее… По последнему эпизоду. То, что ты не попал под камеры дрона — ещё не говорит, что всё хорошо. Вокруг тебя было сто пятьдесят человек свидетелей. И если что — допросят всех. Кто–нибудь да расколется. И самое главное — старик этот. Он хоть и не знает как тебя зовут, но опознать и сможет и захочет. В итоге могу повторить, Юр: молись. И надейся. Но сухари суши. Я сделаю всё что смогу, но… Слишком много сделано ошибок. Закон этого не прощает.

— Но ведь по духу закона мы правы!

— Юр, ты дурак что ли? Я вообще не понимаю, откуда взялась эта идиотская присказка про то, что у закона как будто бы есть какой–то дух! Закон — это слепая и сухая буква, которая, в идеале, не допускает двойных толкований. Душа может быть в чём угодно — в ржавом «Запорожце», в автомате Калашникова, да хоть в куче собачьего дерьма — всё зависит от суеверности владельца. Но не в законе. Закон — это самая бездушная вещь на Земле. И хоть он формально и призван защищать справедливость, на деле это не совсем так. Потому что справедливость каждым человеком понимается по–своему. Вот возьмём обычный посыл человека на три буквы. Если тебя посторонний человек пошлёт в пешее эротическое путешествие, как ты отреагируешь?

— Отвечу аналогичной любезностью и пойду дальше. Если полезет залупаться — угощу из перцового баллона и всё равно пойду дальше, — я пожал плечами.

— Как и всякий нормальный человек. Но многие люди в ответ на посыл пробьют в рыло — либо сразу, либо после краткого ритуального толкания и биения себя в грудь. А отдельные индивидуумы за это просто молча воткнут в глаз нож. И каждый считает своё действие справедливым воздаянием за оскорбление. А закон — он над всем этим. Эдакая арифметически точная справедливость — ни шагу в сторону. Если ответил ударом на слово — значит виноват ты. И отвечать тебе. Суд может учесть аморальное поведение потерпевшего, но это будет лишь формальное смягчающее обстоятельство, которое вряд ли существенно повлияет на твой срок.

— То есть по закону мы неправы. Точка?

— Да. Ты уж — во всяком случае. И если когда ты стрелял защищая меня — возможны варианты юридической трактовки. То с этим… как ты сказал? Бача–рози?

— Бача–бази. Традиционная среднеазиатская проститутка мужского пола, в возрасте десяти–двенадцати лет. Вот уже семьсот лет прекрасно уживаются с исламом.

— Вот–вот. С ним трактовка одна — умышленное убийство, и никак иначе — Степан закурил очередную сигарету.

— Ну раз так — значит сяду. Посижу. Грех мой — отвечу, — я сплюнул зло, и как–то фаталистично, поднявшись со скамьи.

— Э, ты погоди себя хоронить–то. Мы за тебя ещё пободаемся. Может всё ещё обойдётся, — он удержал меня за рукав, усадив обратно.

— Ты же сказал: закон бездушен. Значит я сяду.

— Закон бездушен и слеп. А от того в нём есть дыры. Вот и попробуем в случае чего найти такую дыру чтобы ты пролез. А пока ещё ничего не случилось. Потом соберёмся все вместе, выстроим линии защиты на разные варианты развития событий. Чтобы у всех показания были одинаковыми. С людьми в кооперативе поговорим. Прорвёмся, не боись.

— Ладно… — я встал, и чтобы хоть как–то перевести разговор на другую тему, спросил:

— Дядь Лёш, а ты не боишься переехать из травматологии в кардиореанимацию? Куришь как паровоз. Только при мне это наверное уже десятая сигарета.

— Боюсь, конечно, — он пожал плечами и развёл руками. Окурок в его руке прочертил дымный след в воздухе. — Но не на столько, чтобы заставить себя бросить. Я курю уже сорок лет, порой в кашле захожусь так, что кажется сейчас лёгкие выплюну. А бросить не могу. Старый я. Меня не исправить уже. Увы…

— Мда… Ладно, пойду я кирпич искать.

— Удачи тебе, Юр, — он потушил сигарету, встал и крепко пожал мне руку. — Кстати. Я тут одну вещь подумал. На счёт духа закона.

— Какую?

— Есть один закон, у которого нет буквы. Один сплошной дух. Это блатная понятка. Она простая и справедливая. Многие даже считают, что справедливее закона. Только вот именно по ней, по такой хорошей и справедливой тебя могут нагло кинуть на квартиру, и ты ещё окажешься неправ и должен тем, кто тебя кинул. Как было у Беркема аль Атоми — понятка эта правильная вся из себя, без шуток, правильная. Только придумана она для того, чтоб обменять свой базар на твое сало. Хотя сама и правильная.

— Dura lex, sed lex? — спросил я, отпуская его руку. Он кивнул:

— Закон суров, но это закон.